Счастливые неудачники  - Лана Барсукова

* * *

Все вышло, как и предсказывал отец. И даже быстрее, чем он думал. Как ветром сдуло малиновые пиджаки, чиновники расправили плечи, люди в погонах стали солью земли русской. Президент призывал прекратить «кошмарить бизнес», и верные ему люди брали под козырек, прикладывая руку к пустой голове. В том смысле, что без головного убора. А может, и просто пустой. Но бизнесу легче не становилось. Сердце, набитое деньгами, спускалось в пятки, что отражалось на походке. Бизнес то прихрамывал, то подволакивал ноги, то вдруг прытко бежал в сторону национальной границы, утекая прочь от заповедника графа Уварова.

И даже – кто бы мог подумать? – на ВДНХ в дни народных гуляний стали показывать поросячьи бега. Маруся ходила, смотрела. В тот день победил хряк из Еврейской области. Ему вынесли призовое корыто рубленых сосисок, и он победно залез туда передними копытцами. Сосиски, разумеется, были отечественные. Импортные продукты давно уже предали анафеме.

Но отец не успел предъявить Марусе свою правоту. Он умер через два года после того, как подарил «доче» идею глиняных игрушек. И эти два года он жил как в угаре. То есть напористо и счастливо. Бывший горнист поднял голову и распрямил плечи. Он снова что-то делал. И не просто делал, а создавал, организовывал новое производство из того, что лежало под ногами. Торопился для своей Маруси. Технологии, оборудование, глина – это все просто. Люди тоже найдутся. И сбыт можно наладить, не вопрос. Самое трудное – найти основу, ту самую неповторимую игрушку, которая удержит на плаву его Марусю, когда его не будет. Отец знал, что жить ему осталось недолго. Врачи только удивлялись, откуда он черпает жизнь, когда донышко уже совсем просвечивает.

Отец мотался на поездах и электричках, прошивая ближайшие деревни. Сарафанное радио служило ему навигатором. Пересмотрел массу изделий, познакомился со многими умельцами. Но все не то, все приблизительно, все уже было. А требовалась игрушка такая, чтобы одна на миллион, чтобы сказать: «Она!»

Кто-то посоветовал съездить в бабе Вере, подслеповатой старухе, которая лепила все и из всего. Из глины, из теста, из хлебного мякиша, из сосновой смолы, обваляв ее в золе. Если не было подручного материала, баба Вера начинала комкать все, что попадалось под руку: кромку скатерти, подол халата, кошку Мурку. Домашние считали это формой старческого маразма, разновидностью нервного заболевания и всегда имели под рукой здоровенный, в разноцветных разводах комок пластилина, вобравший в себя остатки бывшего школьного творчества многочисленных внуков. Только баба Вера начинала нервно шевелить скрученными старческими пальцами, как заботливые домашние подкатывали к ней комок пластилина с прожилками всех цветов радуги.

Творчество бабы Веры причудливо переплелось с нервным недугом, и границу между ними не мог бы провести даже самый опытный врач. А, впрочем, есть ли эта граница? Творчество и есть форма недуга, его самая сладкая форма. Отец увидел игрушки бабы Веры и выдохнул с облечением: «Нашел, теперь и умереть можно».

* * *

Баба Вера маленькой девочкой попала в зону оккупации. Родители ушли в партизаны, а ее оставили на деда. Дед большевиков люто ненавидел в память о раскулачивании и корове Зорьке, которую пришлось забить перед ее обобществлением. Но фашисты тоже были не по душе. Он долго взвешивал два чувства, и все-таки фашисты перевесили. То есть ненависть к ним оказалась какой-то первозданной, животной, первобытной, не привязанной к истории с коровой. Он стал помогать партизанам. Его сообщения не мог бы разгадать ни один дешифровщик. Дед лепил игрушки. И отправлял с ними внучку до заветного дупла в лесу. Сам-то он ходил с трудом, да и подозрительно, если деда с игрушками встретят. Конечно, старый, что малый, но не в такой же степени, чтобы с игрушками возиться. Вот девочка – это нормально. Идет себе по дорожке, а в корзинке глиняные игрушки. Что же в этом особенного? Никаких записочек в игрушках не было. Фашисты ведь дураками были только в советских фильмах, а в жизни вполне себе соображали. И игрушки порой для проверки дробили прикладами. Но все было чисто.

Дед лепил сказочных чудиков, страшил, коников в бородавках и прочую нечисть. Только он и командир отряда знали, что если у петушка две головы, то в деревню прибыло два артиллерийских расчета, а орудий столько, сколько бородавок на забавной игрушке. За разные рода войск отвечали разные животные. Лишние ноги, головы, клювы и хвосты сообщали подробности о состоянии фашистского войска. Маленькая Верочка обожала эти игрушки и каждый раз с сожалением оставляла их в дупле. Все игрушки – сказочные, необычные. Особенно ей нравились коники с пятью ногами, три спереди и две сзади. Просила деда и ей слепить, но он для нее только простые свистульки мастерил, такие и до войны были, неинтересно совсем.

Игрушечная почта делала отряд неуловимым и на редкость удачливым. Жалили, как пчелы, в самое неподходящее время и в самые неприкрытые места. Но фашисты тоже умели воевать. Воевали они значительно лучше, чем в советских фильмах про войну. Сила на силу. Ненависть на ненависть. У партизан было больше ненависти, а у фашистов – больше силы. Сила перевесила. Взятых в плен партизан казнили прилюдно, собрав всю деревню. Среди них были и родители Верочки.

Дед и внучка стояли в первом ряду согнанных зрителей. Кто-то сдал их, сообщил, что это отец и дочь партизана. Вообще-то по неписаному правилу их тоже должны были расстрелять. Но немецкий офицер посчитал, что придумал казнь поинтереснее – стоять и смотреть. Дед пытался закрыть Верочке глаза своей трясущейся рукой, но получил прикладом по шее. Тем самым, которым игрушки ломали.

Война закончилась, жизнь понеслась вперед, как глиняные коняшки о пяти ногах. Верочка прожила ее как-то очень быстро, в хлопотах и заботах. Но если руки освобождались, она тут же начинала лепить – из всего, что мялось. И только чудаковатых зверюшек, в бородавочках, с двумя головами. Ее и в студию при доме пионеров из-за этого не взяли. Не смогли заставить аккуратного зайчика слепить.

* * *

Вот к этой бабе Вере отец и привез Марусю. Она не хотела ехать. Через пару дней снова лететь в Стамбул, устала, хочется дома посидеть. Хоть и под звуки Диминой политинформации. А тут электричка со сквозняками, деревня с грязью, какая-то бабка с приветом. Кому это надо? Но отцу не откажешь, он опять горнист, опять впереди. Поехала.

И скрутило. Как услышала эту историю, увидела нервно вцепившиеся в пластилин старушечьи пальцы, погладила своими загрубевшими от китайских сумок руками изгибы разномастных диковинных зверюшек, так и пропала. Эстафетная палочка от бабы Веры сама упала ей в руки. Хочешь не хочешь, а беги, неси дальше.

У бабы Веры был свой почерк. Вроде бы все звери разные, а чем-то неуловимым схожи. Это что-то она не умела описать словами, не могла научить, просто лепила, а Маруся сидела рядом и шевелила пальцами в воздухе. Даже не беря в руки пластилин, она чувствовала, что не получается, не попадает она в эту пластичную тональность, как-то не так у нее выходит.

Отец сидел рядом и молчал. Но молчал победно. Он знал дочь, и приятное чувство, что он присутствует при крутом повороте ее жизни, не оставляло его. Так и вышло.